Егор Скоба распахнул глаза, когда смерть отступила. Над Колымой взошло солнце (будто измазанный кровью шар), неспешно влезло на сопки, как-то неуклюже завалилось набок холодной лепешкой и теперь сеяло свои лучи ядерным ядом на всё вокруг: мертвое и живое…

Егор огляделся по сторонам (с трудом оторвавшись от неба, абсолютно синего и спокойно-страшного): подельники-беглецы лежали по левую и правую стороны странного мира, в котором только что очнулся Скоба. Бывший газетчик Гольдман устремил заледенелый «нос орла» к Небесам Обетованным: его открытые глаза напоминали стекла очков, в которых больше не было света (только тьма). А тень от вековых деревьев рядом набросилась на труп авторитета Совы, наполовину занесенный хрупким снегом, почему-то похожим на соль.

Скоба неспешно поднялся из «снежной могилы». На удивление он совсем не замерз (возможно, «угощение» шамана-призрака сберегло беглого зэка). Егор подобрал все вещи и припасы, которые смог на себя взвалить (вышло не так чтобы много, но ему точно хватит), еще раз (в самый последний) посмотрел на трупы товарищей, спокойно замерзших на шаманском капище, горько вздохнул и двинулся в путь. Куда-то на запад…

Шли дни. Он шел сквозь них…

Там запад, тут восток. И будто бы последний вздох…

А солнце горячим блином, над полем и льдом, над речкой и льдом…

Скоро ли смерть? Как бы прозреть?..

Снег-шатун, ильмень-мороз. Ночь (очень полная звезд)…

Быстрый привал. Холод и снег. Удивительно, ты всё еще жив, человек?

Черный медведь тяжко рядом прошел. Надо терпеть, всё хорошо…

Звездная сыпь, словно бы соль. По камням карабкаться дальше, ещё…

Долго идти. Лед и смертельный мороз на пути. Сияют, сияют, сияют угли…

Тихий огонь, стало тепло. Кажется снова, что всё хорошо…

Консервы закончились, хочется есть. Зверя и рыбы здесь, благо, не счесть…

Деревья, деревья, всё зеленей. Вроде дорога, надо по ней…

Мимо деревни никак не пройти. Ну, хоть приютили, утром дали уйти…

Дальше теплее. Полнеет луна. Путь сквозь болота. Зеленеет и тьма…

Над озером синью скользят небеса. Удачный улов, доволен Скоба. Щука за щукой. Над водою – скопа…

Мягкою рябью морошка, хорошо и тепло. И совсем уж немножко до больших городов (наверно, возможно, хотелось бы так… Егор бежит дальше, счастливый дурак)…

Внезапно наткнулся на страшный патруль. Проехали мимо: две падлы на заднем (автоматы «кипят», твоей/моей крови служебно хотят). Безглазый водила вертел в руках руль. Проехали мимо. Скоба выдохнул…

Теплеет, теплеет. Км за км. Луна очень ярко пылает во мгле, при костре…

Не тронул барсук, росомаха и волк. Лиса прикорнула почти бок-о-бок…

Уходишь, уходишь? Идешь да идешь. Есть куда двинуться, жалкая вошь?

Звезды теплеют над головой. Им хочется вызнать: кто ты такой…

Кукушкины гнезда, орел в небесах. Еще над туманом далеко солнца шар…

Последние крохи, хоть ты заплачь. Медведь где-то рядом, даже слышится шаг. Играет секирой полумесяц-палач…

Костер, костровище, зала на углях… Рассвет «раскурился» туманом о прах…

Звезды гнезда «кипят» сквозь болота всё зеленей шли сквозь них там восток над речкой уходишь страшный морошка тепло дальше тьма и луна солнца шар дорога деревья по ней консервы зверя и рыбы последние вроде смертельный мороз огонь там на запад не тронул и волк небеса мягкою рябью скопа полнеет звездная сыпь идешь очень ярко во мгле над туманом медведь в небесах зала на углях теплеет не тронул горячим и льдом последние слышится двинуться до городов будто бы последний вздох…

Заря разлилась над землей, осветив стынь молодой силой солнца. Снег разметало, он исчезал искристой сыпью (как странная соль забытого мира, зачем-то хранившего себя для будущего, которого не будет), его почти уже не было.

Егор Скоба, продолжая свой путь в снежные буреломы раскрытой, словно пропасть, пасти медведя-шатуна, вынужденно ночуя дни в старо-заброшенной шахте (похоже, что царских времен… где беспрестанно капало и кто-то ухал в темноте), потом бросив шахту, идя дальше, к солнышку, теплевшему всё больше и больше (день ото дня), оно каждый раз запрокидывало свою красивую «башку» за горизонт, маня и согревая, тепло шептало «запад, закат, закат, запад, закат…» И Егор шел, куда звало его заходящееся обморочной горячкой солнце Сибири (и мира), уже просто шел… почти… ни на что… не… надеясь…

Больше не было «колючки», ворот, вертухаев, баланды, блатных и красных флагов над бараками. Только лес и весна… Беглый зэк добрался до реки, высокие берега которой зеленели молодой красотой деревьев. Изумрудный мох «обнимала» трава. Юные кустики «переговаривались» друг с другом, а легкий ветерок им помогал. Небо синело спокойствием.

На длинном плоском, будто скамья, камне сидел какой-то парень. Он пытался починить рыбацкую сеть (довольно старую по виду). Слегка испуганный подобной встречей, Егор всё же решился узнать, что это за человек на берегу.

- Ты кто? – спросил Скоба недоверчиво, подойдя к незнакомцу.

- Еврей... – ответил парень добродушно.

- Прям, настоящий? – уточнил Егор, немного удивившись (и даже слегка прищурившись).

- Так-таки да... – печально улыбнулся парень, продолжая возиться с ветхой сетью. Скоба опасливо сел рядом на камень. Беглец из советского лагеря сразу понял, что незнакомец – тоже беглый зэк (это читалось в повадках и взгляде, хотя одежда еврея была почти как у самого Скобы: ну, телогрейка, ну, ватные штаны и всё прочее... казалось бы, просто крестьянин, обычный колхозник). Ушанка незнакомца лежала тут же на камне, «днищем» кверху, как миска или каска (чтобы просохла на солнце).

Подчиняясь внезапному порыву, Егор вытащил из кармана своего ватника (сильно прохудившегося за время дороги) заветную звезду, подобранную после спасительного урагана в лагере.

- Твое? – спросил тихо Скоба у странного парня.

- Наше... – ответил тот, хитро посмотрев в глаза собеседнику. Взял у Егора «желтую метку» и бережно положил ее в «утробу» ушанки.

- Ты беглый? – снова спросил Скоба, теперь заметно смягчившись (не дознаватель ведь).

- Ага… - кивнул парень-еврей. – Из концлагеря бежал. Было дело…

- Ну, а звать-то тебя как?

- Силковский… Корней. – С какой-то печалью назвал свое имя беглый зэк. Как-будто бы в чем-то извиняясь (или с кем-то прощаясь, сожалея о многом)…

- А я – Егор, - с каким-то легким сердцем сказал Скоба. Ему и вправду стало отчего-то легко. Впервые за многие месяцы (и годы).

- Вроде нормально... – сказал вдруг Корней, осмотрев сеть. Неторопливо свернул ее, закинул на плечо и устало поднялся, смотря на искристые волны реки. – Рыбачить пойдешь? – обернулся он к Егору.

- Пойду, - твердо ответил Скоба. – Вдвоем-то оно всяко сподручней...

Отец Убийц Врагов Народа каждый год (несколько раз в год) сочувственно смотрит на Тело в Мавзолее. Затем взлетает с брусчатки Красной Площади, цепляется за Звезду на Кремлевской Башне своими мощными руками (одна, правда, стала усыхать недавно), крепко-накрепко впивается клыками в ее бесконечный луч (может, левый, а может – и правый), чтобы сосать кровь трудового народа…

Пятилетние дети с лицами стариков, отсидевших двадцатку за смертоубийство. Глядят на тебя, доставая «финки»…

Газета «Правда» за субботу: «Буквально вчера вечером конкретно взятый гражданин совершенно отдельно от общества тайком поставил банку кильки (широко открытую такую банку, смачно истекавшую томатным соком) на фотографию в нашей славной газете. И всё бы дальше было б хорошо: красиво выпил, нормально закусил, лег спать, запомнил все кошмары, проспался, в туалете покурил, опохмелился, снова на работу… Но, к сожалению, не тут-то было. Вечерний гражданин ляпнул банку с килькой прямиком на рожу нашего отдельного от общества Вождя! Что ждет его после такого опрометчивого поступка? Изнасилование битой для американской игры в мяч (довольно новомодная игра, читайте про нее в колонке про спорт); скармливание по частям собакам Тиндалоса (довольно популярная забава для поклонников Истинных Древних); прилюдное самоповешение на чахлой осине в прямом эфире; траханье с бомжихой (опять же прилюдное) до полной беременности выше означенной особи, а затем – полнейшее содержание перевыблядных детей от нее; или же просто расстрел? Как бы ни было жалко этого гражданина, необходимо помнить одно – на месте его может быть каждый».

Крики «про смерть бабушки» на польском (которая уже никогда не воскреснет… она же не Христос, в конце-то концов). Ловко спрыгнув с креста, Иисус плюет на кончик копья. И устремляется прочь от Голгофы. Чтоб оживить Иуду…

Генеральный секретарь ЦК КПСС, еле как взобравшись на трибуну, чтобы опять нести какую-то хуйню про лучшее и вечное, нежданно для себя увидел в зале президиума спокойные улыбки мертвецов, заполнивших обширное помещение. Добрые и вечные…

Бригадный подряд палачей степенно проверяет боеприпасы пистолетов. Свой Ад их тоже дождется. НКВД…

- Даздрасперма! – крикнула почти голая пионерка (лишь красный галстук болтался на груди) и опрокинула в себя стакан с чем-то мутным.

А в Северной Корее ведь тоже есть ГУЛАГ…

«Тройным топором» - и прямо по горлу (и даже колы добавлять не надо). Но головы потом залезут на колы...

Флаг. Кумач. Стяг. Строгач.

И тени ходят за окном генсека…

Красный Террор продолжает ржаветь от пролитой крови.

Тысячи дымящих (словно серою) оружейных заводов по всей стране рожают смерть. От дыма слепнет солнце…

Бледная лошадь обледенела плесенью у стойла.

Баланда подана. Садитесь жрать…

«Серпом кастрируем и сиськи отрезаем. А молотом потом по голове…»

Родина-двор, родина-гетто… Каждый второй отсидел. Каждый первый – законченный алкоголик. Почти каждая – была проституткой (или будет, просто в силу обстоятельств). Родина-дурдом. Родина-решетка. Родина – смерть при жизни (а Главный Мертвец – Вечно Живой).

Где родился – там и умер.

Но СССмеРч еще сумеет раскрутиться.

Смута после убийства государя, разруха после Революции, развалины послевоенного Сталинграда, завалины Ташкента после землетрясения, радиация Чернобыля после катастрофы: смерть всегда с народом. Ей всегда мало…

Свиданка с жирной бабой, которую можно при желании сожрать, сварив, к примеру, в раковине… Типичное счастье сидельца.

Черный Ужас Красной Чумы: скорбный чад заводской трубы (и мертвецы кидают в топку мертвецов, и никуда от этого не убежишь, и даже если сам себя убить захочешь, и уж тем более, когда там Новый год настанет); слепой снег спокойно падает ночью (чудовища окраин вылезают убивать)… Пьяный мужик нарвался на ментов (хороший памятник сработали)… Всем миром видим пустоту (и все миры на ней замкнулись… без причины); нелепый снег не лепится в Аду (а очень хочется «снежки» наляпать)… В огне Чумы пылают сёла (бабка Аксинья полоумно выбегает к односельчанам: «Суки! Блядь, суки!..» Она прижимает икону с Лениным к обожженной отвислой груди: «Пидарасы, блядь! Сталина проебали, твари!..» Переходит на вой бабка Аксинья, плюхаясь на песок в молчаливом круге толпы… Омертвелые односельчане смотрят на нее, слегка подрагивая бубонами… В красных глазах пылает пламя от собора Самых Древних)… Алый чад за забором завода: мат, шмат человечины, перекуры, водяра после смены и главная цель: электричество смерти в каждый дом и красные полотна вместо ковров по стенам мертвецкой («Ни сантиметра в душу!» Лозунг, прямо, хороший)… Замыленные мраком общаги окраин (замысленные в темноте маслянистые убийства малолеток, кошек, бомжей и собак… или, быть может, семейства царя)… Суровая серость заводской трубы; морфий последней пьянки; сернистый выдох сигареты, поднятой возле трупа застреленного прохожего (группа зачистки, как обычно, скорая на расправу справилась максимально удачно); скорбные глаза мертвецов, смотрящие из каждой открытой банки тушенки; изнасилованная всем взводом медсестра во время Первой мировой (а во Второй – всей ротой); мягкое платье, пошивом под саван: красавица вертится у абажура, и «луковка» церкви прощает всех нас… Крест (уже пустой и темный)… Черный Ужас Красной Чумы.

И как всегда воскресенье самое кровавое. А сердце ангела разбито (навсегда?) Мрачнеет занавес у топки крематория. Шаги по коридору до камеры смертника. Серийный убийца плачет почти что навзрыд.

Львам снится застрелившийся мужик. Акуле снятся львы. А в море осталось еще много скелетов…

Красный Комиссар вычеркивает твердою рукой: фамилии, фамилии, фамилии…

Смерть всегда рядом. С ней иней. И синие цифры-наколки на каждой руке…

Бараки уже опустели. Мы все давным-давно опустели.

Остался лишь од#н большо# ГУЛАГ.